Совсем еще мальчишка

ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ, КОТОРОЕ ЕВГЕНИЙ ЛАВРЕНЧУК ДАЛ НАШЕМУ ИЗДАНИЮ, ПОСЛЕ ПРЕМЬЕРЫ СПЕКТАКЛЯ «БИЛОКСИ БЛЮЗ»

«Мне кажется, что Лавренчуку все до фени. Кроме себя. Он очень талантлив. Внутри он одинок. Не завидую никому, кто попадется в поле его зрения: он будет выведен в его постановках со всей подноготной. То, что он поставит, будет пользоваться успехом в Польше, но я мало верю, что он приверженец какой-либо культурной идеи. Разумный, циничный, саркастичный человек»

Михаил Шемякин

Женя Лавренчук — совсем еще мальчишка. А по меркам той профессии, которой он занимается, — так и вообще дитя. Жене 22 года, он недавно закончил вуз и теперь работает режиссером. Вуз называется Российская академия театральных искусств (РАТИ, бывший ГИТИС), а учился он у Романа Виктюка, который взял Лавренчука на второй курс без экзаменов. В возрасте 21 года этот мальчишка создал Польский театр в Москве, и для показа первого спектакля ему дали сцену театра Et cetera, который принадлежит Александру Калягину и находится на Новом Арбате.

При первой встрече он кажется довольно противным. Эдакий сноб, заносчивый, посматривать свысока ему не мешает даже невысокий рост. А фразы, которые он произносит, способны вогнать в краску правильно воспитанную барышню. Но если начать с ним разговаривать, то откроется, что он — большой умница, хорошо образованный, видимо, много читающий и наверняка много размышляющий человек. Женя мудр не по-детски, несмотря на его возраст. Он каким-то образом много чего понял про людей, их страдания, переживания, комплексы и желания. Хотя он уверен, что нечего тут удивляться, это всего лишь генетическая память предков, откуда он черпает информацию… Ну да, действительно, ничего сложного.

В ноябре 2004 года Томский театр драмы пригласил этого режиссера для постановки спектакля на Малой сцене. Женя поставил «Билокси блюз» по пьесе Нила Саймона. Пьесу эту он сильно не любит и надеялся, что никогда не придется с ней работать. Наверное, именно поэтому его постановка получилась удачной и заслужила репутацию спектакля, который нельзя пропустить. А в апреле Лавренчук обещал приехать в Томск еще раз.

Когда вы впервые оказались в театре, и какими были первые впечатления?

— Я еще был в садике, когда мы однажды с бабушкой пошли в театр. Не на спектакль, слава богу, а взять костюм зайчика. У бабушки была знакомая актриса. Мы зашли со служебного входа, а к гримуборным можно было пройти только через сцену. Я помню, как мы проходим вдоль обшарпанной стены, кулисы подняты, стоят прожекторы, идет репетиция, тетка кричит одна, другая, третья, в зале режиссерша кричит… А я не понимаю, что происходит, где мы… Это впечатление осталось со мной до сего дня, поэтому в моих спектаклях нет кулис, они снимаются, выносятся напоказ все прожектора, а стены подсвечиваются… По-моему, это самое красивое, что есть в театре.

Почему, закончив РАТИ, вы, именно Польским театром занялись, а не каким-нибудь там французским?

— Отец у меня поляк. Родители отдали меня в польскую школу во Львове. Я свободно говорю по-польски. Поэтому польская культура казалась мне близкой, хотя я абсолютно ничего не понимаю в этих национальных делах. Но Польский театр — это немножко лукавство, меня не интересует польская культура. Я так им и заявляю, мне все равно, хоть французским театром руководить. Я и консулу говорю: «Я от вас уйду». Специально говорю, чтобы набить себе цену. А получилось все случайно. Меня позвали в Польский культурный центр на концерт каких-то ансамблей, я пришел и забыл там свой паспорт. Потом одна тетка по фамилии Рома Наполеоновна Ядзинская-Альпер Шперлинг фон Хессен звонит и говорит: «У меня ваш паспорт, молодой человек». «Очень приятно, встречаемся на станции метро „Павелецкая“, в четыре». Мы встречаемся и, стоя в толпе людей, часа три разговариваем. Потому что она такая странная… Вы же понимаете, с такой фамилией уже ничего нормального быть не может… За эти три часа мы с ней стали так близки, что договорились во что бы то ни стало организовать театр. Детский сад, конечно, потому как что за разговор — организовать театр! Поговорили и вроде забыли. Но потом… А давайте встретимся по этому поводу? Давай! А давай я напишу письмо в мэрию — вдруг получится… А написали, а прошло… Вот так и сделали театр — из-за того что паспорт потерял. Слава богу, нас поддерживает польское посольство. И этот театр уже не умрет никогда.

Польский театр уже начали называть скандальным. Вы стремились к этому?

— Просто кому-то захотелось так назвать, ничего скандального там нет. Хотя новый спектакль, который я делаю — «Ивонна, принцесса бургундская» — действительно будет скандальным. Я после каждой репетиции крещусь, мне страшно. Это хуже, чем скандальное. То, что мне анафема обеспечена и костер — это точно. Но я не могу иначе. Там смысл такой — девушка из деревенской семьи, ее родные тетки пыта¬ются пропихнуть в высшее общество, и Ивонну случайно замечает принц. Все над ней смеются, а он говорит: «Что вы смеетесь? Думаете, мне должны нравиться только красивые, а некрасивая мне не может понравиться? Кто это придумал? Она мне нравится, я сделаю ей предложение, она будет принцессой!» Все в шоке, он приводит ее в замок, там переполох, придворные тетки думают: «Ага, он ее выбрал, чтобы нас высмеять, наши комплексы женские, мы-то понимаем…» Король говорит: «Кому же теперь завещание?» Все против нее, а она просто сидит и молчит… Агрессия генерируется, каждый решает ее убить. Но убить просто так нельзя, главное, чтобы скандала не было, поэтому ее решили отравить на банкете. Камергер сказал, что она очень смущается, неловко чувствует себя в обществе, вчера чуть не подавилась картошечкой, когда он на нее посмотрел. «Давайте устроим шикарный прием, позовем Его Преосвященство, Его Высокопревосходи¬тельство и так далее и подадим карасей в сметане. Карасики — хорошая рыбка, там косточки, а все будут на французском языке говорить, все будут на нее смотреть, она подавится и умрет…» Так и есть, она давится и умирает.

Вот такая пьеса. Но вместо реальной женщины Ивонны у меня в спектакле используется надувная кукла из секс-шопа. Когда она «умирает», из нее выпускают воздух, поднимают на штанкете — как бы распинают, все становятся перед ней на колени и начинают молиться на разных языках. Но это стилизация под молитвы, тарабарщина. Нет слов молитвы, потому что я против религиозных символов на сцене. На сцене могут совокупляться, испражняться, издеваться друг над другом, а вот на использование символов религии я не решусь.

Почему?

— Считаю, что у меня нет такого права. Я против того, когда в опере «Борис Годунов» в Большом театре выносят икону. Это, конечно, вызывает эмоции, ведь религиозные символы очень сильно бьют, но это нечестно, это спекуляция. Я хорошо понял, что такое спекуляция, когда был в Польше на фестивале, и был спектакль про Холокост, про концлагерь. Спектакль плохой, но потом зрители выходили в фойе, а оно было уложено фотографиями погибших детей. Чтобы выйти из театра, нужно было идти по фотографиям. Сначала люди стояли — ну как пойти по фотографиям?! Но ведь нужно выходить, и люди пошли… Это страшно. Я тогда подумал: «Суки организаторы, лучше бы спектакль сделали хороший». Давайте еще скелеты поставим, чтобы люди через них проходили. Я потом в книге отзывов написал: «Каждая улыбка этого ребенка использована вами в коммерческих целях».

Я уверен, что к моему спектаклю «Ивонна, принцесса бургундская» придерутся очень многие, особенно католики. Но я это делаю не для эпатажа и не для того, чтобы сделать так, как другие еще не делали. Это просто моя молитва.

Вы сторонник элитарного искусства?

— И да, и нет. Должны сидеть рядышком баба Маня и профессор-театровед, и обоим должно быть интересно. Театровед должен видеть культурные пласты, баба Маня должна прийти домой к дяде Пете и рассказать, что она увидела, кто кого полюбил… Все должно быть понятно. И должно пробивать зрителей на всех уровнях: от самых низменных до самых интеллектуальных. Я пытаюсь это всегда держать в балансе. При красивой картинке должен быть смысл. Коммерческие соображения не должны вести к тому, чтобы просто посмешить людей. В «Билокси блюз» есть юмор, но спектакль получился страшным. Жуткий, жесткий спектакль, и я ничего не мог с этим поделать. Не я так придумал, он сам таким получился. Зрители, которые его не понимали, смеялись здесь и сейчас, потому что было смешно. А другие понимали, что герои спектакля уже мертвы, они все умрут сейчас, это говорится в начале. И все их шутки, пластические кульбиты — это утверждение — смотрите, я еще живой! Вся жизнь есть вуалирование смерти, в каждом шаге есть и Эрос, и Танатос.

В одном из интервью вы заявили, что «стремитесь говорить современным театральным языком, который способен красиво обнажить не только душу, но и тело». Зачем вам обнаженное тело на сцене?

— Обнаженное тело уже не имеет эротического характера, скорее наоборот. Когда сексуально все, тогда не сексуально ничто. Человеческое тело сегодня не является ни фетишем, ни знаком, ни даже признаком половой принадлежности. Тело потеряло все контексты, которые оно имело еще 60 лет назад. Но благодаря освобождению от эротизма оно приобрело самое ценное, что может быть, — мифологический смысл. Обнаженное тело стало очень театральным, потому что оно несет в себе идею мифа, а миф в эстетике постмодернизма является ключевым моментом. Хотя у меня в спектаклях всего два раза было обнаженное тело.

Спектакль «Снег», которым открылся Польский театр в Москве, вы поставили по пьесе Станислава Пшибышевского. Известно, что он был женоненавистником…

— А я, наверное, бабоненавистник. Вы понимаете разницу между женщиной и бабой? К женщинам у меня своеобразное отношение. Женщины — кошки. Женщины часто предают, чаще, чем мужчины. Женщины предают почти всегда. Тем не менее, если мужчина изменяет, то он — Иуда. А если предает женщина, то она просто женщина. Мужчины знают, на что они идут. Может быть, в этом есть доля мазохизма. Может, им нравится, что им изменяют, нравится ревновать, страдать…