Елена Фанайлова

Категоричная, пронзительная и откровенная Елена Фанайлова рассказала о русском мате и вере в светлое будущее гражданского общества.

Вопросы: Анастасия Альхимович
Фото: Архив героини

Елена, что для вас современное искусство?
— То, что говорит о современной жизни современным языком и задевает публику. Когда мы произносим словосочетание «современное искусство», мы неизбежно должны обратиться к классическому определению contemporary art. Это игра со смыслами медиа, обращение к их широким возможностям, и использование медийного инструментария как обязательное условие contemporary art. Технологически это может быть видео, а может быть серийный плакат, карикатура. Другая характеристика contemporary art — обязательная лапидарность смысла, то есть либо некоторый анекдотизм высказывания, либо притчевость, либо метафоричность. Еще одна обязательная черта — концептуальность. Теоретики сказали бы, что концептуальность — это вообще первое, что отличает contemporary art. Но главной его чертой мне кажется все-таки медийность, чертой всего «актуального искусства». И того, которое не подпадает под эти определения, не имеет отношения к изобразительному творчеству в чистом виде, но возникло в последние пять—шесть лет в литературе, в театре, музыке. Использование сюжетов типа «утром в газете — вечером в куплете». Использование каких-то медийных тем, медийных персонажей или попытка художника самому стать кем-то вроде такого персонажа. В принципе, ставится более или менее знак равенства между понятиями «современное искусство» и «актуальное искусство». Это то искусство, которое существует в галереях, еще не музеефицировано. Группа «Война» очень современное искусство. «Монстрация» — тоже.

А как бы вы охарактеризовали то, что сейчас происходит в литературе?
— Если говорить о прозе — освоение реальности, разработка жанров. Не так давно были написаны главные книги русских нулевых — «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой и дилогия «День опричника» и «Сахарный Кремль» Владимира Сорокина. Основанная на реальной истории, выстроенная по законам романа-переписки псевдохроника Улицкой и жесткая, пародийная постутопия Сорокина. Книги эти, несмотря на разницу авторских методов, совершенно прекрасны по форме и содержанию, они разрабатывают «вечные вопросы», которые всегда ставила перед собой русская литература. Появились два важных для прозаического «центра» автора — Иличевский и Садулаев. Проза работает с идеями, а с этим на родине сложно. В сфере современной прозы как «современного искусства» меня интересует Павел Пепперштейн. Очень любопытные явления в поэзии, свободной от законов рынка. И в поэзии появилась главная книга нулевых — «Семейный альбом» Бориса Херсонского.

Сейчас есть авторы, которых наши дети будут изучать в школе?
— Улицкая, Сорокин, Лимонов, Пелевин.

А кого бы вы рекомендовали изучать уже сейчас?
— Вайль и Генис, Стругацкие, Маканин, Эппель, Шишкин, Иличевский. Из поэтов — обязательным к изучению мне кажется Борис Херсонский с «Семейным архивом», именно этой книгой, хроникой одесской еврейской семьи на протяжении ХХ века. Концептуалистов, кажется, уже немного изучают. Гандлевского и Кибирова давно пора учить наизусть, не говорю о Сосноре.

Как вы относитесь к идее поиска смыслов в текстах?
— Ну а для чего же они пишутся? Для чего-то они должны быть написаны. Да хоть для красоты, в ней много смысла! Что касается «смыслов» в более широком понятии, то сегодня литература пытается справиться с тем кризисом идей, который наблюдался в первой половине нулевых. Это было странное время непроясненности отношений интеллектуалов и власти, что порождало некоторое количество нелепых артефактов и фиктивных произведений искусства. «День опричника» все расставил по местам.

Владимир Губайловский назвал вашу поэзию «трагической репортажной». Вы с этим согласны?
— Лишь отчасти. Она очень прозаизирована и с этой целью пользуется свободными формами русского стиха, это относится к тому, что я делала во второй половине нулевых. В девяностые годы моя поэзия была более традиционной. Что-то произошло в середине 2000-х: документальное стало интересовать поэзию во многом больше, чем лирическое. На своем опыте могу сказать, что это отказ от собственных интересов и внимание к другим людям. Интереснее писать о них. Стихотворение «Лена и люди», которое и дало название моему новому сборнику, об этом изменении — о том, как поэты расстаются с эгоистическим представлением о литературоцентризме и о себе, как центральной фигуре этого письма. Я думаю, что это как-то связано и с недовольством гламурным миром, и с недовольством политическим режимом. Чувствительные люди, я имею в виду художников, с трудом смиряются с навязываемой телевидением и властью конструкцией того искусственного мира, в который нас погрузили российские 2000-е годы.

Как случилось так, что вы практически ушли от женских тем?
— Это ложное представление. Я не уходила. Просто в оптику моего женского взгляда попадают не только любовники, но и бомжи, менты и алкоголики, а также бедные мои подруги. Ну и ленты новостей.

В чем миссия поэта-женщины на ваш взгляд?
— В любви. И писать хорошие стихи. Миссия - какое-то слишком серьезное слово. Я предпочитаю слово «задача».

А задача женщины вообще в настоящее время?
— В любви (улыбается).

Как бы вы охарактеризовали поэзию XXI века?
— Я думаю, что самое точное определение — поэзия информационного века. Поэзия людей, которые пользуются интернетом, технологически продвинуты, следят за новостями, сидят в социальных сетях. Это люди, которые испытывают большие стрессы в больших городах, берут на себя довольно много ответственности, информационной и эмоциональной. Эта поэзия и должна распространяться теми информационными путями, какими информацию получает поэт. У этой поэзии больше не будет такого важного положения, которое нам известно по истории русской литературы, где «поэт в России больше, чем поэт», где поэты разговаривают с царями и тиранами и т. д. Изменилась культурная ситуация, не только информационная.

Сейчас каждый второй, кто рифмует или обходится без рифм, заявляет, что он — поэт. По каким критериям это определяется?
— По тому, удается ли автору переместить читателя в пространство, где никто никогда не бывал. Рифма здесь не главное. Сейчас люди скорее робко надеются быть поэтами, чем действительно считают себя таковыми.

Как бы вы обозначили то, что вы привнесли в русскую культуру?
— Было бы невероятной самоуверенностью отвечать на этот вопрос, простите. Я не уверена, что принесла что-то, честное слово.

Мат в ваших текстах какой-то нарочито грубый. Всегда ли есть необходимость в нем?
— Обычно да. Мат и не бывает нежным.

Нецензурная лексика в текстах — это для вас что? Что вас мотивирует к этому?
— Нецензурная лексика — это акт невероятной тревоги и ярости. Маркер того, как разговаривают наши современники в разных слоях общества, от бомжа до художника, от грузчика до депутата. Бранящаяся женщина — это гуманитарная катастрофа. Я пример этой катастрофы.

Что вы думаете о современном человеке? Готов ли он к такой поэзии?
— Он такой же, как всегда — много хорошего и много плохого в разных обстоятельствах. Немного конформный. Очень нуждающийся в понимании и любви.Читатель бывает разный. Я не думаю, что «такая» поэзия всем должна нравиться. В сопливой лирике люди нуждаются прежде всего, и они ее сами пишут превосходным образом, Интернет полон ею, и это хорошо: прекрасная психотерапия.

Откуда приходит вдохновение? И вообще вдохновение ли заставляет вас творить?
— Вы меня рассмешили. Ну, уж точно не деньги и не редакционное задание. Вдохновение, хоть мне и не нравится это слово, нечто вроде шаманского транса и психоза одновременно. Вообще поэзия — терапия цивилизационного психоза, а поэты — существа вроде героических собак Белки и Стрелки.

Вы верите в светлое будущее России?
— Это слишком абстрактный вопрос. Скорее, надеюсь. Если люди России поверят, поверю и я. Я не верю в светлое будущее государства-монстра с имперскими амбициями и репрессивным аппаратом, к тому же коррумпированным. Я верю в светлое будущее гражданского общества, где права граждан защищены, а государство решает скромные политические задачи.

Что должен сделать человек, чтобы его дети жили лучше?
— Научить их нескольким моральным принципам собственным примером и дать им пристойное образование. Деньги они сами научатся зарабатывать.

Новое поколение способно изменить мир?
— Любое новое поколение неизбежно изменяет мир. Если не позволяет за небольшие деньги вывозить себя на митинги прокремлевских организаций.

Верите ли вы в любовь?
— Она не Бог, чтобы верить в нее или не верить, она просто есть как главный двигатель жизни.

Я всегда была нeравнодушна к экспрессивной лексике, а то, что делает с матом Фанайлова, превращая его в культурный феномен, просто восхищает.